Ирина (4) Шигапова
Сегодня день рождения писателя Виктора Петровича Астафьева. Он писал о Родине, о простых людях нашей страны и их тяжелой судьбе, о обычных человеческих радостях. Известные его произведения: "Последний поклон", "Царь-рыба", " Прокляты и убиты" и много др.
А читали ли, Вы, господа садоводы и огородники его произведение "Ода русскому огороду". Если нет, прочтите, не пожалеете...
А пока займу Ваше драгоценное время и представлю несколько отрывков.
Память моя, память, что ты делаешь со мной?! Все прямее, все уже твои
дороги, все морочней обрез земли, и каждая дальняя вершина чудится
часовенкой, сулящей успокоение. И реже путники встречь, которым хотелось бы
поклониться, а воспоминания, необходимые живой душе, осыпаются осенним
листом. Стою на житейском цетру голым деревом, завывают во мне ветры,
выдувая звуки и краски той жизни, которую я так любил и в которой умел
находить радости даже в тяжелые свои дни и годы.....
....Примыкающий к задам дворовых построек клочок жирной земли, забранный
жердями, удобренный золой и костями, был прост и деловит с виду. Лишь
широкие межи буйным разноростом да маковый цвет недолговечным полыханием
освещали огород к середине лета, да и мак-то незатейный рос, серенького либо
бордового, лампадного цвета с томным крестиком в серединке. В крестике
бриллиантом торчала маковка, пушисто убранная, и в пухе том вечно путались
толстые шмели. "Кину порохом, встанет городом", -- сеючи мак, вещала бабка.
Была и еще одна роскошь -- непроходимым островом темнел средь огорода
опятнанный беленькими цветами горох, который без рук, без ног полз на бадог.
Иным летом в картошке заводился десяток-другой желтоухих солноворотов, часто
до твердого семечка не вызревавших, но беды и слез все-таки немало ребятам
от них было. Широкомордые, рябые подсолнухи притягивали к себе не только
пчел и шмелей, вечно в них шарящихся и роняющих яичную пыльцу, они
раззуживали удаль юных "огородников". Продравшись в огород, поймав
солноворот за шершавый, "под солдата" стриженный затылок, налетчики клонили
его, доверчиво развесившего желтые ухи долу, перекручивали гусиную шею,
совали под рубаху и задавали теку в лес, пластая штаны о сучья городьбы.
Везде и всюду репу и горох, как известно, сеют для воров, а в селе мальчика
-- подсолнухи. И вот что непостижимо: изловив в огороде младого налетчика,
тетеньки и особенно дяденьки, сами когда-то промышлявшие огородным разбоем,
с каким-то веселым, лютым сладострастием полосовали жалицей по беззащитному
заду лиходеев......
трудом добытую.
Т....япки в тех местах никто от веку не знал. Картошку не окучивали --
огребали руками. Назем в землю не клали, его вывозили за поскотину. Лишь
малую часть его использовали на огуречные, "теплые" гряды. Ворочали их почти
в пояс высотой. Лунки выгребали такие, что чернозема в них входила телега.
В ночное время (от сглазу) бабка с наговорами закапывала в гряду
пестик, похожий на гантель, для развития мускулатуры употребляемую. Пестик
утаивался в гряду для того, чтобы огурец рос как можно крупнее.
В согретой гряде напревали серенькие грибки и тут же мерли, ровно
ледышки, истаивали бесследно. Выступали реснички травы в борозде, кралась на
гряду повилика, и в душу сеяницы начинали закрадываться сомнения: всхожее ли
семя было? Но вот в одном-другом черном глазу лунки узким кошачьим зрачком
просекалось что-то. Примериваясь к климату, промаргиваясь на свету, зрачок
расширялся и не сразу, не вдруг обнаруживал два пробных, бледных листика.
Настороженные, готовые запахнугься от испуга, они берегли в теплой глуби
мягкую почку огуречной плоти, робкий зародыш будущего растения. Пообвыкнув,
укрепясь, собравшись с духом, два листочка выпускали на волю бойкий
шершавенький листок, а сами, исполнив службу, отдав всю свою силу и соки
свои, никли к земле, желтели и постепенно отмирали, никому уже не интересные
и никем не замечаемые. Огуречный листок, воспрянув на свету, тоже робел от
одиночества, простора земли и изобилия всякой зелени, принюхивался
недоверчиво к лету, зябко ежась и цепенея от ночной изморози.
Нет, не закоченел до смерти огуречный листок, удержался и потянул по
зеленой бечевке из мрака навозных кедр лист за листом, лист за листом, там и
усики принялись браво завинчиваться на концах бечевок, пополз листной ворох
в борозды, так и прет друг на дружку. И, как всегда неожиданно, засветится в
одной из лунок, в зеленом хороводе, желтенький цветочек, словно огонек
бакена средь зеленой реки.
Огуречная гряда располагалась ближе к воротам, чуть в стороне от
остальных гряд и почему-то поперек всего порядка. Ровными рядами, вроде
ступеней на городской пристани, катились овощные гряды до середины огорода.
На одной из них, самой доступной, чтоб ногами попусту другую овощь не мяли,
пышно зеленело ребячье лакомство -- морковка. Две-три гряды острились
стрелами репчатого лука. Следом, опустив серые ребристые стебли, вкрадчиво
шелестел лютый фрукт -- чеснок. В стороне от тенистых мест, чтобы солнце
кругло ходило, и от огурцов подальше -- огурец и помидор не сопутники в
роду-племени огородном -- к лучинкам привязаны тощие-претощие дудочки с
квелыми, аптечно пахнущими листьями. После прелой избяной полутеми, где
росли они в ящиках и горшках, помидорные серенькие саженцы словно бы решали,
что им делать -- сопротивляться или помирать в этой простудной стороне? Но
вокруг так все перло из земли, так ластилось к солнцу, что и помидорные
дудки несмело наряжались в кружево листьев, пробно зажигали одну-другую
бледную звездочку цветка, а, вкусив радости цветения, помидорные дудки
смелели, лохматились, зеленые бородавочки из себя вымучивали, после уж, под
огородный шумок да под земельный шепоток, обвешивались щекастыми кругляками
плодов, и ну дуреть, ну расти -- аж пасынковать их приходилось, обламывать
лишние побеги и подпирать кусты палками, иначе обломятся, рухнут ветви от
тяжести.
Нет, я снова о памятнике речь завожу! Картошке, из которой люди
наловчились по всему белу свету готовить с лишком две тысячи блюд, опоре
нашей жизни -- никакого внимания. По гривеннику всем людям труда -- главным
картофелеедам -- собрать, и пусть самые талантливые художники, самые
даровитые скульпторы придумают памятник! Тот, кто умеет сочинять гимны,
должен найти самые торжественные слова, и самые голосистые певцы споют
картошке гимн на самой широкой площади при всем скоплении народа.
Не знаю, кто как, я плакал бы, слушая тот гимн!
А читали ли, Вы, господа садоводы и огородники его произведение "Ода русскому огороду". Если нет, прочтите, не пожалеете...
А пока займу Ваше драгоценное время и представлю несколько отрывков.
Память моя, память, что ты делаешь со мной?! Все прямее, все уже твои
дороги, все морочней обрез земли, и каждая дальняя вершина чудится
часовенкой, сулящей успокоение. И реже путники встречь, которым хотелось бы
поклониться, а воспоминания, необходимые живой душе, осыпаются осенним
листом. Стою на житейском цетру голым деревом, завывают во мне ветры,
выдувая звуки и краски той жизни, которую я так любил и в которой умел
находить радости даже в тяжелые свои дни и годы.....
....Примыкающий к задам дворовых построек клочок жирной земли, забранный
жердями, удобренный золой и костями, был прост и деловит с виду. Лишь
широкие межи буйным разноростом да маковый цвет недолговечным полыханием
освещали огород к середине лета, да и мак-то незатейный рос, серенького либо
бордового, лампадного цвета с томным крестиком в серединке. В крестике
бриллиантом торчала маковка, пушисто убранная, и в пухе том вечно путались
толстые шмели. "Кину порохом, встанет городом", -- сеючи мак, вещала бабка.
Была и еще одна роскошь -- непроходимым островом темнел средь огорода
опятнанный беленькими цветами горох, который без рук, без ног полз на бадог.
Иным летом в картошке заводился десяток-другой желтоухих солноворотов, часто
до твердого семечка не вызревавших, но беды и слез все-таки немало ребятам
от них было. Широкомордые, рябые подсолнухи притягивали к себе не только
пчел и шмелей, вечно в них шарящихся и роняющих яичную пыльцу, они
раззуживали удаль юных "огородников". Продравшись в огород, поймав
солноворот за шершавый, "под солдата" стриженный затылок, налетчики клонили
его, доверчиво развесившего желтые ухи долу, перекручивали гусиную шею,
совали под рубаху и задавали теку в лес, пластая штаны о сучья городьбы.
Везде и всюду репу и горох, как известно, сеют для воров, а в селе мальчика
-- подсолнухи. И вот что непостижимо: изловив в огороде младого налетчика,
тетеньки и особенно дяденьки, сами когда-то промышлявшие огородным разбоем,
с каким-то веселым, лютым сладострастием полосовали жалицей по беззащитному
заду лиходеев......
трудом добытую.
Т....япки в тех местах никто от веку не знал. Картошку не окучивали --
огребали руками. Назем в землю не клали, его вывозили за поскотину. Лишь
малую часть его использовали на огуречные, "теплые" гряды. Ворочали их почти
в пояс высотой. Лунки выгребали такие, что чернозема в них входила телега.
В ночное время (от сглазу) бабка с наговорами закапывала в гряду
пестик, похожий на гантель, для развития мускулатуры употребляемую. Пестик
утаивался в гряду для того, чтобы огурец рос как можно крупнее.
В согретой гряде напревали серенькие грибки и тут же мерли, ровно
ледышки, истаивали бесследно. Выступали реснички травы в борозде, кралась на
гряду повилика, и в душу сеяницы начинали закрадываться сомнения: всхожее ли
семя было? Но вот в одном-другом черном глазу лунки узким кошачьим зрачком
просекалось что-то. Примериваясь к климату, промаргиваясь на свету, зрачок
расширялся и не сразу, не вдруг обнаруживал два пробных, бледных листика.
Настороженные, готовые запахнугься от испуга, они берегли в теплой глуби
мягкую почку огуречной плоти, робкий зародыш будущего растения. Пообвыкнув,
укрепясь, собравшись с духом, два листочка выпускали на волю бойкий
шершавенький листок, а сами, исполнив службу, отдав всю свою силу и соки
свои, никли к земле, желтели и постепенно отмирали, никому уже не интересные
и никем не замечаемые. Огуречный листок, воспрянув на свету, тоже робел от
одиночества, простора земли и изобилия всякой зелени, принюхивался
недоверчиво к лету, зябко ежась и цепенея от ночной изморози.
Нет, не закоченел до смерти огуречный листок, удержался и потянул по
зеленой бечевке из мрака навозных кедр лист за листом, лист за листом, там и
усики принялись браво завинчиваться на концах бечевок, пополз листной ворох
в борозды, так и прет друг на дружку. И, как всегда неожиданно, засветится в
одной из лунок, в зеленом хороводе, желтенький цветочек, словно огонек
бакена средь зеленой реки.
Огуречная гряда располагалась ближе к воротам, чуть в стороне от
остальных гряд и почему-то поперек всего порядка. Ровными рядами, вроде
ступеней на городской пристани, катились овощные гряды до середины огорода.
На одной из них, самой доступной, чтоб ногами попусту другую овощь не мяли,
пышно зеленело ребячье лакомство -- морковка. Две-три гряды острились
стрелами репчатого лука. Следом, опустив серые ребристые стебли, вкрадчиво
шелестел лютый фрукт -- чеснок. В стороне от тенистых мест, чтобы солнце
кругло ходило, и от огурцов подальше -- огурец и помидор не сопутники в
роду-племени огородном -- к лучинкам привязаны тощие-претощие дудочки с
квелыми, аптечно пахнущими листьями. После прелой избяной полутеми, где
росли они в ящиках и горшках, помидорные серенькие саженцы словно бы решали,
что им делать -- сопротивляться или помирать в этой простудной стороне? Но
вокруг так все перло из земли, так ластилось к солнцу, что и помидорные
дудки несмело наряжались в кружево листьев, пробно зажигали одну-другую
бледную звездочку цветка, а, вкусив радости цветения, помидорные дудки
смелели, лохматились, зеленые бородавочки из себя вымучивали, после уж, под
огородный шумок да под земельный шепоток, обвешивались щекастыми кругляками
плодов, и ну дуреть, ну расти -- аж пасынковать их приходилось, обламывать
лишние побеги и подпирать кусты палками, иначе обломятся, рухнут ветви от
тяжести.
Нет, я снова о памятнике речь завожу! Картошке, из которой люди
наловчились по всему белу свету готовить с лишком две тысячи блюд, опоре
нашей жизни -- никакого внимания. По гривеннику всем людям труда -- главным
картофелеедам -- собрать, и пусть самые талантливые художники, самые
даровитые скульпторы придумают памятник! Тот, кто умеет сочинять гимны,
должен найти самые торжественные слова, и самые голосистые певцы споют
картошке гимн на самой широкой площади при всем скоплении народа.
Не знаю, кто как, я плакал бы, слушая тот гимн!
